[Переход на следующую страницу] [Возврат к оглавлению]
МЕЖДУ СИСТЕМНОСТЬЮ И ЦЕЛОСТНОСТЬЮ
Проблема единства научного знания в XX веке превратилась в фундаментальную теоретическую проблему, в ряде случаев, как, например, в неопозитивизме, принимавшуюся в качестве основы философской программы.
c Ю.Н.Солонин, 1996
Солонин Юрий Никифорович, доктор философских наук, декан философского факультета Санкт-петербургского государственного университета.
Неоспоримо, что истоки ее нужно искать значительно ранее, она закономерно порождена всем характером научного мышления Нового времени и особенностями тех философских принципов, на которых оно покоилось. Философская традиция, особенно зависящая от Канта, рассматривала проблему, имея в виду науки, а не знание. Если в настоящей статье употребляется преимущественно последний термин, то этим выражается верность сложившейся у нас практике, в которой утвердилась дихотомия: говорят о классификации наук и о единстве знания. Таким образом, признается, что единство наук по сути производная от единства знания.
Все попытки XX века решить проблему единства знания, породив побочно множество интересных философских решений, оказались неудачными. Ни одна из них не имела шансов продемонстрировать свою убедительность и выдержать напор методологического скептицизма. Не случайно поэтому, современные рационалистические течения философии науки, возникшие в атмосфере критик сциентистского догматизма и связанные с попперовской методологической программой, по сути обошли эту проблему. Из этой полемики мы можем реконструировать один из важнейших доводов неразрешимости ее с позиций постулатов логического рационализма. В частности, указывается, что в противовес реальному динамизму научных изменений, делающему науку всегда открытой системой, логицизм (неопозитивистского толка), стремится иметь дело с его готовыми результатами в виде идеальных логических форм, т.е. теориями как замкнутыми системами. Тогда проблема единства приобретает конкретизацию логико-методологической задачи их кодификации, упорядочения и субординации на основе единых универсальных процедур и техник преимущественно логико- лингвистического характера. Единство знания эксплицируется как проблема единства его формальной системы, не зависимо от того, какая логика будет принята в качестве технического средства. При реализации программы единства решающее значение приобретал вопрос о возможности с помощью логико-лингвистических операций перевести выражения одного языка (теории) на язык другой теории и vice versa. Устранение непереводимости путем построения модели более универсального логического языка также рассматривалось как позитивное решение проблемы единства. Несомненно, в проблеме единства знания присутствуют логический и лингвистический аспекты, но с целым рядом допущений и абстракций, практически уводящих от реальной предметной ситуации в сфере научного познания и развития знания.
Но этот критический аргумент не является основным. Его ценность в том, что он наводит на важное заключение, сводящееся к признанию того, что проблема не может быть в принципе решена на гносеологическом, и, менее всего, на логико- методологическом уровне.
Но как раз по этому пути шло большинство поисков в философии и методологии науки XIX и XX вв. Они были естественными проявлениями преобладающей гносеологической ориентации философии, при которой от вопросов как и какими средствами осуществляется познание произошел рационально незафиксированный сдвиг к проблеме сущности и объективного статуса того, что подлежит познанию.
При этом следует учесть, что познание некоторого объекта истолковывалось в духе идеи возможности его построения или конструирования. Конструктивность предполагает наличие двух важнейших составляющих, а именно: первичных элементов и принципов построения, Беркли и Кант кладут начало этому подходу.
К началу XX века он предстает в двух версиях: психологической и формально-логической. Классическим выражением первой явилась эмпириокритическая теория Маха, но ее мы встречаем в прагматической, операционалистической или функциональной редакциях. Психическая конструктивность сводится в сущности к тому, что предмет трактуется как производный из психических компонентов, объединенных каким- либо законом мышления, которое само истолковывается как психический процесс, таковым может быть закон ассоциативности, или знаменитый закон экономии мышления.
Упомянутый нами функционализм, создателем которого явился Х.Файхингер1, вообще предметность познавательной деятельности переводит в план условности: понятия о вещах созидаются в мышлении (теории) в предположении <как если бы> они существовали. И этот условный экзистенциальный статус предмета познания меняется, и, следовательно, меняется предметная структура мира, при изменении целей> задач познания. Программное изложение второй версии, то есть логического конструктивизма находится в трудах лидеров неокантианства марбургского толка - Г.Когена и П.Наторпа. Последний, например, всю программу математического естествознания, в лице теоретической физики, представил как идею конструктивного порождения ее понятий и соответствующих им объектов по законам некоторого логистического схематизма 2. В известном смысле этот подход сохранился в феноменологии Гуссерля и, неожиданным образом, в идеях построения физики из логического материала, развитых в отечественной логике А.А.Зиновьевым.
Каковы бы ни были подходы, психологический или логистический, их объединяет главный момент - в истолковании онтологического статуса предмета познания (понятия) они исходят из его конструируемости. При преобладающей гносеологической установке на сущность предмета знания оперируют понятиями уровней обобщения, существенности знания, полнотой отражения сторон объекта, функциональными и объяснительными взаимозависимостями, логическими связями и переходами, широтой и универсальностью научных языков, элементарной составляющей знания и т.п. представлениями. Не вызывает сомнения, что подобный аппарат теоретических средств важен и необходим. Но то, что он вторичен, когда ставится вопрос о фундаменте единства знания, должно быть ясно осознано.
Natorp P., Die Logiselle Grundlagen der exakten Wissellsellaften,
Leipzig-Berlin, 1910
Существует еще одна тема, о которой следует напомнить. В русле гносеологического направления вызрела одна из популярнейших версий решения проблемы единства знания, исходящая из тезиса о решающей роли философии в интеграции знания. Ее начало мы встречаем уже с конца XVIII века. Ориентация на философию представлялась и представляется многим доныне вполне естественной, согласующейся с ее сущностью и тем исключительным местом, которое она занимает в культурно- познавательной деятельности. Сути дела не меняло то обстоятельство, что на первый план выдвигались различные представления о ее функции и месте в системе наук. Даже тогда, когда философии отказывали в статусе науки, сближая ее, например, с искусством - точка зрения, распространенная в начале XIX века, например, в Германии, - то и тогда за ней оставляли некоторую функцию согласования всего умственного кругозора. Традиционное представление о философии как <науке наук>, в недрах которой покоятся фундаментальные принципы и истины, касающиеся всех наук и всего знания вообще, постепенно по мере ее распада, выделения из нее и конституирования как самостоятельных дисциплин того, что прежде было ее частью (социальная философия, философия права, моральная философия, философия искусств), уступало поискам ее специфики как науки. Можно указать на тенденцию утвердить статус философии как обосновывающей науки. Изначально понимавшаяся как учение о <наиболее первом> в познании, без чего <все иные науки не имеют своей основы и никакой правильности, и следовательно никакого действительно научного вида и ценности> (суждение Л.Круга в его <Философско-энциклопедическом лексиконе>), обосновывающая функция философии трансформировалась в учение о природе обоснования природы философского знания. Иную модель философии, как обосновывающей науки, мы видим в истолковании ее как наукоучения. Wissenschaftslehre у Фихте, Я.Шада, Б.Больцано, Р.Гроссмана и многих других. За общим понятием скрывались различные подходы. В отличие от Фихте, Б.Больцано истолковывал <наукоучение> в принципиально логическом смысле. Изменения смысла <наукоучения> выражались в различных трактовках, то как <науки о науке>, то как <науки о знании>, и наконец, современной <философии науки>. Еще более известна линия истолкования философии как <строгой науки>. Имелось в виду не стремление возвысить философию до уровня <точных> наук, каковы физика или математика, а утвердить ее как систему знаний, покоящихся на достоверных конечных принципах, по отношению к которым принципы остальных наук суть частные и субординированные им. Построение такой философии, если бы подобная программа удалась, в теоретическом отношении значило бы по сути решение проблемы единства знания, поскольку -их принципы оказываются дериватами принципов и положений философии. Эта линия ясно очерчивается с XVIII в. (К.Рейнгольд), ее продлевает вплоть до начала XX в. школа Я.Фриза (1773-1843). оказавшая влияние на математику XX века (Гильберт, Бернайс). В теоретическую практику был введен критерий <научности> как организации знания на достоверных принципах и философии как учения об этих принципах и способах сведения к ним конкретного знания, критерий, оказавшийся небезразличным для концепции <научной философии> Венского кружка. Особняком от этой тенденции, гносеологической по сути, стоит гуссерлианская концепция <философии как строгой науки> с выражено онтологическим аспектом.
Возможно, что философское сопротивление дезинтегрирующим тенденциям в развитии наук и сыграло роль тормозящего фактора, но остановить их оно не смогло.
По нашему убеждению, проблема единства знания, если она имеет сущностный смысл, - проблема не гносеологическая, а проблема социокультурная и онтологическая.
Социум, культивирующий плюралистический принцип как нормативный регулятор своей организации, утверждающий приоритет индивида с его интересами и потребностями над приоритетами групповыми и общесоциальными, не может не создавать и не тиражировать тип мышления, признающий онтологическое и субстанциональное первенство единичного, частного и вторичность, производность, лишь функционально- прагматический статус общего, как <естественный> порядок вещей. Для такого мышления единство, целостность всегда относительны, всегда результат определенной техники видения предмета.
Представление, в котором реальность трактуется как механизм, как агрегат из отдельных частей, соединенных функционально, но обладающих определенной самодостаточностью, и каждая из которых свободно заменяема и может быть представлена и изучена вне общей связи, неизбежно рождает и утверждает примат частного как самоценность. Расколотому, разъединенному жизненному миру соответствует такое же представление о нем, концептуализирующееся своеобразным способом в представлениях о сущности научного знания и практике научного поведения. Мир, утверждающийся как совокупность частностей и противостоящих структур, порождает и частного человека с частным мышлением, способного только на формирование частной стратегии для отдельных фрагментов жизнедеятельности. Атомизированному порядку жизни соответствует атомизированный духовный мир и покоящееся на нем частное знание. Единым это знание монет только казаться в виде искусно построенной хитроумными приемами системы. Единство таким образом как бы искусственно навязывается, привносится в предмет. Устанавливается связь между изначально автономными единицами, для которых пребывать в этой цепи онтологически безразлично. Именно это и предполагает система.
Именно система как способ упорядочения онтологически независимых элементов, соединяемых по функциональному принципу, становится центральным понятием и целью всех интегративных усилий.
Система как экспликат идеи единого и единства лежит в самом основании мышления Нового времени. Социокультурные предпосылки дезинтеграции знания, конечно, не могут непосредственным способом объяснить конкретные явления и механизмы, вызывающие распад научного знания. Остается необходимость обратиться к характеристике самого исследовательского процесса и присущих ему форм, а также внутринаучных взаимодействий.
Учение об опыте или эксперименте, закрепленное надлежащими философскими аргументами, является основой современной науки. Оно составляет суть эмпирической философии. Опыт понимается как основной источник положительного знания, добываемого в эксперименте. Попытка Канта указать границы опытного знания не была воспринята позитивистской традицией XIX века и отчасти марксистской. Замечание Шеллинга, что непосредственный опыт не ведет к обретению категориального знания, аккумулирующегося в абстрактных понятиях, также не было услышано. Между тем он предупреждал, что эмпиризм весьма недостаточен для осуществления целей познания. Он имел в виду не отказ от опыта вообще, а необходимость переосмыслить чрезвычайно узкую и, что важно, психологическую трактовку его, господствовавшую в представлении ученых его времени. Шеллинг обращал внимание, что сфера опыта чрезвычайно богата и разнообразна, в то время как естествознание и связанная с ним философия притязают <на скудную и узкую область ничтожных, психологически понимаемых наблюдений и анализов>. Примечательно, что аналитики кризиса науки XX века, такие как М.Фришейзен-Келер, Х.Динглер, Г.Якоби, К.Хольцкамп именно в неверном и зауженном понимании сути эксперимента усматривают один из источников ее кризиса. К.Хольцкамп обратил внимание на то, что тип эксперимента, утвердившийся в физике и химии, стал нормативным образцом и для тех наук, где он по сути неприемлем, т.е. оценивается как универсальный. С методологической точки зрения эксперименты в этих науках относительно легки и обладают внушающей самоочевидностью, что мешает ставить вопрос об основаниях и предпосылках произведенных эффектов и создает благоприятную почву для феноменализма, с точки зрения которого знание есть универсум определенным образом упорядоченных данных экспериментов. Вопросы о глубинных основаниях знания перестают занимать ученых, вытесняются проблемами совершенствования эксперимента и техники учета результатов. Утвердился культ частных проблем. До феноменализм неизбежно ведет к еще одному существенному отрицательному результату. Вырабатывается убеждение, что за пределами эксперимента ничего иного не существует, что действительность есть то, что выступает в нем.
Система становится важнейшим критерием научности. Приемами системного анализа предполагается решать залучи единства знания. Итак, мы ясно видим господствующую философскую программу, которая сводит проблему единства знания к проблеме построения всеобъемлющей системы, упорядочивающей по избранным принципам весь универсум знания. Мы называем ее ламбертовско- кантовской программой. Ее отличительные черты: феноменалистичность, конструктивизм, формализм. Его недостатки выражаются в неизбежном элементе искусственности и произвольности. От него истекает представление о системном характере предмета знания как его объективном свойстве, в то время как система - это привнесенный аспект понимания или объяснения, а следовательно антропоморфный элемент познавательной установки на реальность. При этом подходе как бы конструктируется дробность объекта, частям которого соответствуют специфические области знания, находящиеся по сути в формальной связи друг с другом.
Реальность не системна, а целостна. Системный подход не тождественен
взгляду на мир как на целостность. Целое - это то, что не содержит механизмов
сочленения своих частей или элементов, где нет <швов> от их соединений.
Решение проблемы единства знания прочно связано с изменением представлений о реальности, с фундаментальной перестройкой наших установок на понимание ее структурности. Только тогда произойдет преодоление феноменологизма, неотвратимо присущего системному подходу.
Основания для формирования новой установки имеются. Таковой по нашему мнению, может быть программа, имеющая свои истоки в натурфилософии Гете, в его учении об органичности как сущности целого. Выразителями этого подхода в XX веке, если иметь в виду представителей рациональной философии, были В.Буркамп, 0.Шпанн, М.Леше и др. Взгляды на мир как органическое целое мы находим и в трудах Н.0.Лосского. При этом следует подчеркнуть со всей определенностью, что учение об органичности мира как целого не имеет ничего общего ни с биологизаторством, ни с вульгарным витализмом. Эту программу, дающую новый подход к решению проблемы единства знания, мы называем эссенциалистской, противопоставляя феноменализму системного подхода. Помимо того, что согласно ее установки знание трактуется как органичная целостность, она утверждает принцип его предметной определенности. Главную причину неустранимой раздробленности знания можно констатировать как его деонтологизацию. Деонтологизация означает потерю глубинных интуитивных осмыслений и чувства предметной значимости того, что именуется знанием. Задача заключается в реонтологизации науки, в том, чтобы утвердить онтологические основания знания, заменить формальную логико-аналитическую критику его опытом нахождения его онтологической значимости, т.е. вернуть ему предметность.
Единство знания не в его системности, а в его целостности как органичной взаимоопределенности его частей. Именно тогда, когда оказалась потерянной интуиция фундаментальности, когда было разрушено чувство предметности того, что есть знаемое, проблема его единства неизбежно перешла в план формальных построений, в которых таблицы и графики взаимопереходов и функциональных связей становятся решающими средствами доказательства. Доказательство такого рода есть по сути наглядная демонстрация, иллюстрация. Такой подход уже исходно оперирует несопоставимыми, замкнутыми в себе блоками знания, т.е. уже структурно расчлененными единицами, ставшими основами формальных процедур.
Обретая принципы иного миропонимания, мы получаем возможность создать
новый тип наукоучения, который решает проблему единства знания, как проблему
создания его нового типа, а не как нахождение нового систематизирующего
приема.
Понятия <система>, <системность> и их производные, завоевавшие высокий авторитет в немецкой классической философии стали объектом насмешек в иррационалистически ориентированном сознании XIX-XX-гo столетий, отвергавшем какую бы то ни было продуктивность <системосозидания>, нередко отождествлявшегося с <систематизацией> как процедурой формально-педантичного упорядочивания имеющихся знаний; только в середине нашего века понятия эти были <реабилитированы> становлением теории систем и разработкой методологии системных исследований, однако, и поныне данная методология и ее теоретическое обоснование встречают непонимание и даже враждебное отношение, особенно в среде гуманитариев. Проблема эта заслуживает тем более тщательного рассмотрения, что в ходе развития теории систем и выросшей на ее основе синергетики утверждалась всеобщность принципов системного и синергетического изучения реальности, и принципы эти все чаще применялись в научной практике в познании наиболее сложных - социо-культурных - систем.
Во многих моих работах, начиная с 1970 г., разрабатывалась методология системных исследований в сфере социально-гуманитарно-социологического знания и излагались итоги конкретного изучения различных систем этого класса (<Морфология искусства>: Л., 1972; <Человеческая деятельность>: М., 1974; <Мир общения>: М., 1889; Сб. статей <Системный подход и гуманитарное знание>: Л., 1991; Mensch - Kultur - Kunst>: Hamburg, 1994; <Философия культуры>: СПб., 1995 и др.). Однако, движение научной мысли, выразившееся, в частности, в разработке синергетических идей, и различные теоретические дискуссии последних лет заставляют вернуться к обсуждению методологических проблем современной познавательной парадигмы, в частности, той проблемы, которая обозначена в названии настоящей статьи, и в этой связи обратиться к осмыслению истории становления системных представлений.
Каган Моисей Самойлович, доктор философских наук, профессор кафедры философии культуры, этики и эстетики Санкт-Петербургского государственного университета
Уже у истоков античной философии возникает связка категорий <часть/целое>, отражая становление аналитической мысли, которая осознала структурную организованность бытия: расчлененность материального предмета - звездного неба, человеческого тела, архитектурного сооружения - и связь его составных частей. Первоначальные структурные представления были связаны с формированием математического мышления, для которого <целое> есть сумма составляющих его <частей>.
В последующем развитии философского и научного мышления отношение <целое/часть> сохраняло свое познавательное значение в той мере, в какой оно служило изучению природы, в которой все материальные объекты - от атомов до планет - оказывались частями более или менее сложных целостных образований - от молекул и клеток до солнечной системы и созвездий, и сами оказывались не <атомарно-монадными>, но сложно-составными. Взгляд на целое как сумму его частей распространялся и на биологические объекты - на растение, животное, человека в его телесном бытии, а анатомические разрезы подтверждали, что такова организация не только внешнего облика человеческого тела, но и его внутреннего устройства. Значение математики как mathesis universalis в познании природы укрепляло суммативный подход к анализу материальной предметности бытия как состоящего из частей целого.
Углублению этого взгляда человечество обязано становлению своего эстетического сознания: уже греки интуитивно ощутили сверхсуммативный характер отношения <целое/части>, рождающий красоту - свойство формы целого; свойство это было истолковано как <единство в многообразии> или <гармония>, и конкретизировано в учении о пропорциональности тела человека и животного, здания и сосуда, музыкальной мелодии и орнаментального узора. Такое понимание красоты сохранялось на протяжении многих столетий, делая почти синонимичными понятия <красота> и <гармония>, систематически рождая и попытки математически вычислить красоту - <поверить алгеброй гармонию> - и сознание безуспешности таких устремлений, ибо есть в красоте нечто иррациональное - французы называли это в XVIII в. je не sais quoi, а мы сегодня можем сказать: сверхсуммативный характер связи компонентов целого, который и делает его нерасчленимым целым, а не механической совокупностью элементов. Все же - такова диалектика ситуации! - и музыкальное, и архитектурное, и орнаментальное, и живописное, и поэтическое формообразование вплоть до модернистской <революции в искусстве> (Г.Зедльмайр) опиралось на более или менее строго проводимые принципы математического и геометрического расчленения формы.
Появление в категориальном аппарате философии понятия <система> в соотнесении с <элементами> поставило их в связь с близкой по смыслу категориальной парой <целое/часть>. Отличие новой пары понятий, позволившее ей сохраниться и даже укрепить в наше время свои позиции, состоит в том, что <система> подчеркивает организованный характер некоего множества (так и определял ее основоположник концепции <системного подхода> Л. фон Берталанфи, и это ее понимание оставалось инвариантным во всех предлагавшихся с тех пор вариантах определения системы), тогда как в понятии <целое> содержится лишь указание на связь составляющих его компонентов; именно поэтому системный подход оказался теснейшим образом связанным со структурным анализом - вплоть до их нередкого отождествления, и по этой же причине из системного мышления выросла синергетика как учение о процессах самоорганизации сложных систем, тогда как холизм в философии, взяв за основу идею целостности бытия, не вышел за рамки ее аморфного понимания и потому серьезного вклада в развитие онтологии, эпистемологии и методологии познания внести не смог. Вместе с тем, теория систем не отбросила представление о целостности, но включила его в свою онтологическую концепцию как обозначение важнейшего свойства систем, которые, при самых высоких уровнях сложности и жесткой структурной расчлененности, сохраняют такую цепкую связь своих подсистем и элементов внутри последних, которая сильнее, чем их связи с внешней средой, что и обеспечивает системе возможность самосохранения, самосовершенствования, саморазвития при неизменной качественной определенности. Так системная <идеология> вобрала в себя представление об отношениях <целое/части>, сделав одним из важнейших своих методологических принципов правило: <идти в процессе познания системы не от частей к целому, а от целого к частям>.
Развитие системной познавательной парадигмы столкнулось, однако, с серьезным препятствием при первых же попытках ее применения к теоретическому познанию духовных объектов. Противоречивость возникшей здесь ситуации состояла в том. что духовные процессы и состояния не имеют таких выделенных и относительно автономных частей (подсистем и элементов). какие есть у материальных объектов; и все же приходится признавать, что <духовный субстрат> не однороден, а гетерогенен, и его познание приводит к отчетливому различению качественно своеобразных <частиц> или <волн> (переношу в эту сферу понятия квантовой механики, обозначающие элементы материального микромира): таковы обнаруженные уже античной философией различные психические явления - мышление, эмоции, воля и т.п.; интересно п этой связи античное понимание <катарсиса> - и потому, что он был выделен в целостной жизни человеческого духа как его особое состояние, и потому, что, по Аристотелю, он сам имел составную структуру, объединяя чувства <сострадания и страха>, сопряженные с сознанием ирреальности возбуждающего их поведения героя трагедии. Примечательно и то, что в христианской мифологии божественный <абсолютный дух> оказался составленным из трех частей - Бога-отца. Бога-сына и Святого духа. Троично и членение активности психики у 3.Фрейда (Я, Оно и Сверх -Я), и у наших современных психологов - М.Г.Ярошевского и П.В.Симонова, различающих три уровня психики - подсознание, сознание н сверхсознание (или надсознание).
Можно было бы привести немало примеров из области эстетики. искусствознания и литературоведения, показывающих, как в целостном, и казалось бы, нерасчленимом <тексте> художественного произведения анализирующий его критик, ученый или теоретик, если предметом рассмотрения является и отдельное произведение, и жанр, род или вид искусства, вычленяет разные его подсистемы и их компоненты - тему, сюжет, композицию, изобразительно-выразительные средства - и стремится описать их, а затем и выявить принципы их соотнесения в произведении т.е. его структуру. И от того, что рассматриваемая в семиотическом аспекте структура эта не обладает такой степенью жесткости, какая свойственна вербальным текстам нехудожественной природы - художественный текст не знает такой дискретности образных знаков, какая свойственна словесному языку в его обыденных коммуникативных функциях - она остается структурой, т.е. относительно стойким способом связи различных и относительно самостоятельных элементов целого.
Отсюда следует, что проблема отношения целого и его частей сохраняет
свое значение для познания духовных явлений, но распространение на них
этого способа структурирования должно учитывать их сущностные отличия от
явление) материальных. Приходится поэтому отклонить две противоположных
методологические позиции - позитивистски-структуралистскую, выражающуюся
в механическом перенесении суммативного понимания целостности на духовные
реалии, и иррационалистски- герменевтическую, отрицающую саму возможность
декомпозиции духовных явлений.
Разрешение данной антиномической ситуации стало возможным благодаря
развитию в середине ХХ-го века теории систем и методологии системных исследований.
Понимание системы как чего-то иного, большего, чем структурно-расчлененное
целое, вырабатывалось не сразу и не просто - об этом говорит распространенное
поначалу понятие <системно-структурный анализ>, отождествлявшее
систему и структуру. Внимание биологов - от Л.фон Берталанфи до П.К.Анохина
- к системным представлениям привело к переходу от математически-кибернетического
понимания системы к функциональному, вылившемуся в признание зависимости
структуры живой системы от ее функции. Следующий шаг на пути преодоления
структуральной редукции системного мышления был сделан в ходе его распространения
на изучение социокультурных объектов, которые отличаются от живых организмов
и особым характером функционирования - целенаправленно-избирательным, духовно-регулируемым,
свободным (поэтому нелинейным) - короче, культурным, - и тем, что их функционирование
перерастает в развитие; выявление этой закономерности привело автора данной
статьи еще в начале 70-х гг. к включению в методологию системного исследования
исторической (генетически-прогностической) плоскости анализа системы, наряду
с структурной и функциональной, когда предметом изучения оказывается наиболее
сложный тип систем - антропо-социо-культурный, т.е. исторический по самому
способу его существования.
При обращении к этому типу (классу) систем, обладающего духовной стимуляцией поведения, способностью саморефлектирования, самоконтроля, самоуправления, изменяется понимание <целостности>, как качества системного объекта, и отношения целого и его частей: оно описывается понятиями <взаимодействие> и <взаиамосодействие> в решении единых задач, стоящих перед целым. Чем сложнее система и чем шире спектр возможных форм ее поведения, тем более важным становится функциональное <разделение труда> между ее подсистемами: так в человеческой психике классическая философия различила три различные силы - разум, чувство и волю, относительная самостоятельность которых подтверждалась тем, что каждая из них обеспечивала специфическую сферу деятельности - научное познание, художественное творчество, практическое поведение (соответственно порождая три разные сферы изучающего их философского знания - логику, эстетику, этику); современная психологическая наука пошла еще дальше, вычленяя и делая предметом самостоятельного анализа более десятка различных <механизмов> психики - в новейшем руководстве (Р.С.Немов, 1994) выделены ощущения, восприятие, внимание, память, воображение, мышление, речь, способности, темперамент, характер, воля, эмоции, мотивация; в других обобщающих работах психологов некоторые выделенные здесь инструменты психики не выделяются, а другие, напротив, появляются (например, чувства, в отличие от эмоций, фантазия, в отличие от воображения, симпатия или любовь, в отличие от других чувств, предвидение, интуиция и т.д.); при всех этих расхождениях несомненна сама функциональная дифференциация психических процессов, обусловленная необходимостью наиболее эффективного решения психикой разных задач по сбору. хранению, переработке и восполнению дефицита информации, потребной для организации генетически непрограммируемой деятельности человека.
Целостная работа психики - и в нашей повседневной жизни, и во всех областях специализированной деятельности - не есть, следовательно, нечто противостоящее ее расчлененности; целостность не означает <аморфность>, <плазмообразность> - она есть качество, обусловленное содействием всех ее частей той части (подсистеме, элементу), которая в данной деятельностной ситуации является основной <ударной силой> в решении конкретной задачи (познавательной, оценочной, проективной, художественно-творческой, коммуникативной, организационной и т.п.).
Таким образом, система есть наиболее высокоразвитый тип целого, и отношения <система - подсистемы - элементы> - вбирают в себя отношения <целое - часть>. Изучение связи этих двух отношений стало и возможным, и необходимым благодаря распространению системного подхода на самые сложные формы целостности, рождающиеся в сфере духа - к психологии и развитии личности, в искусстве, в культуре.
Особого внимания заслуживает рассмотрение данной проблемы при изучении
исторически развивающихся систем, ибо здесь целостность может относиться
не только к пространственному аспекту бытия этих систем, но и к временному,
процессуальному: тут оказывается, что понятие <структура> характеризует
не только синхронический аспект существования системы, но и диахронический,
обозначаемый понятием <хроноструктура> (см. об этом обобщающую статью:
Каган М.С. Система и структура. - В кн.: Системные исследования; Методологические
проблемы. Ежегодник. 1983. М., 1983. С. 86-106); простейшими примерами
могут служить измерение времени в тех или иных единицах, возрастная структура
жизненного пути индивида или же излюбленные Гегелем триады <тезис -
антитезис - синтезис>. С рождением синергетики изучение того типа хроноструктур,
который делает процесс целостным, получает новые научные основания и открывает
заманчивые перспективы исследования процессов самоорганизации и самореорганизации
сложнейших антропо-социо- культурных систем.
Если воспринимать ноосферу в духе В.И.Вернадского [2] как сферу Разума, охватывающего биосферу и определяющего ее гармоничное развитие, то в основе ноосферы должно лежать особенное, биосферное мышление, отличное от господствующего на протяжении всей истории Человечества антропоцентризма.
Глотов Николай Васильевич, доктор биологических наук, профессор биолого-почвенного факультета Санкт-Петербургского государственного университета.
Понятие антропоцентризма, или антропоцентрического мышления, толкуемое достаточно широко, можно определить как мировоззрение, в центре которого стоят интересы человека, при этом представление о биосфере, как целостной системе, остается на периферии сознания. Напротив, биосферное мышление в центр рассмотрения любых проблем будет ставить биосферу как целостную структурно-функциональную систему, лишь одной из составляющих которой является человек. Именно <будет>, поскольку сегодня мы имеем лишь контуры биосферного мышления, не более чем его ориентировочные наброски. Мы нередко говорим, каким <должно быть> биосферное мышление, однако правильнее, наверное, понимать это как <скорее всего, будет>.
Антропоцентрическое мышление и биосферное мышление - два кардинально различающихся, два полярных мировоззрения. Это касается самых разных аспектов: характера обсуждаемых проблем (методологических, исследовательских, хозяйственно-промышленных и т.д.), множества людей, чьи интересы затрагиваются (от отдельных личностей, групп людей, объединенных по социальной, религиозной, национальной или иной принадлежности, до населения стран, материков и человечества в целом), размера территории, подвергающейся антропогенному воздействию (от десятков - сотен квадратных метров, частей ландшафта до обширных регионов, витасферы [З] и биосферы в целом) и т.д. Одним из главных признаков различия двух мировоззрений является отношение к времени. При антропоцентрическом подходе, как правило, ограничиваются оценками и прогнозами краткосрочными - максимум ближайшее десятилетие, в то время как при биосферном основу должны составлять долгосрочные оценки и прогнозы - минимум десятилетия и столетия. Антропоцентризм делает акцент на судьбах ныне живущих людей и их сиюминутных интересах, и крайнем случае - их детей и уж совсем абстрактно - внуков. в то время как биосферное мышление будет охватывать чреду поколений и действительно приобретет таким образом право говорить о судьбе человечества. Антропоцентризм локализует анализ воздействий на природные комплексы в пространстве. при биосферном подходе сознается важность возможного <расползания> эффектов на обширные территории. Антропоцентрический подход, реализуемый в каком-то промышленном проекте, предъявляет своим противникам требование: <Докажите. что этот проект будет в каком-то отношении вредным>. Биосферный подход требует аргументов в пользу того, что наличествующее состояния природы не будет ухудшено. В конечном итоге антропоцентризм формулирует целевую функцию как <было бы лучше человеку сегодня, а там видно будет>, биосферное мышление - <не может быть человеку лучше, если не исключено ухудшение природных комплексов>. Опыт показывает, что антропоцентрический подход довольствуется остаточным принципом финансирования фундаментальных исследований, являющихся, по словам В.И.Вернадского, основой формирования биосферного мышления: <Основной геологической силой, создающей ноосферу, является рост научного знания> [4, с.43, 199].
Повидимому, важное место в биосферном мышлении будет занимать построение моделей развития, постоянно верифицируемых системой мониторинга (слежения) за природной средой. Это следует, например, из результата, недавно полученного математиками [5]. Существует два типа знания о среде:
Приспособленность данного индивидуума задается как соответствие между его прогнозом состояния среды (на основе этой модели и данных) и реализовавшимся состоянием среды. Оказывается, что существует оптимальное соотношение между объемом данных о среде и точностью модели. При фиксированном объеме данных дальнейшее уточнение и развитие модели не приводит к улучшению прогноза. Точно также для определенной модели среды дальнейшее наращивание базы данных не приводит к улучшению прогноза.
Различия между антропоцентризмом и биосферным мышлением определяются, прежде всего, различиями между исторически контрастно сформировавшимися стилями мышления: упрощенным, если не примитивным (хотя и весьма эффективным при решении конкретных краткосрочных задач) технократическим подходом, с одной стороны, и подходом естественно-научным, естественно- историческим, с другой. Разобщенность и противоречивость естественно-научного и гуманитарного подходов [6] при этом также важны, но они имеют несомненно второстепенное значение.
Базис естественно-научного подхода образуют знания о живом, что осознается сегодня не только биологами [1]. Эти знания оцениваются и интерпретируются в биогеоценологически- биосферном плане [7,8] с точки зрения биосферного класса наук [9].
Homo sapiens - обычный зоологический вид. Обычный в своей видовой индивидуальности, в характерных, присущих только этому виду, чертах. Решающее значение процесса цефализации в становлении Homo sapiens выясняется именно в связи с биосферно-ноосферным анализом В.И.Вернадского [4,11]. Уровень развития мозга Homo sapiens обеспечил такую видовую приспособленность к биотической и абиотической среде, при которой происходит непрерывный рост численности вида и безграничное (на планете) расширение его ареала. В конечном итоге <эволюционный процесс... создал новую геологическую силу - научную мысль социального человечества> [11, с. 20]. Когда мы слепо повторяем вслед за В.И.Вернадским <геологическая сила>, то часто не осознаем ее почти фантастическую мощь: это сила, приводящая за историческое время к таким эффектам, которые в отсутствие Homo sapiens достижимы (если вообще достижимы) лишь за геологическое время.
Это является следствием возникновения у Homo sapiens качества, по разному описываемого разными культурами, религиями, философскими течениями и точно схваченного Эразмом Роттердамским: <...Нет существа несчастнее человека, поскольку все остальные животные довольствуются теми пределами, в которые их заключила природа, и лишь он один пытается раздвинуть границы своего жребия> [10, с.74].
Развитие мозга, обеспечившее чрезвычайную приспособленность Homo sapiens к среде, позволившее виду изменять эту среду коренным образом, отнюдь не вывело вид за пределы его биологической сущности. А если это так, то необходимо рассмотреть две особенности популяций Homo sapiens: динамику численности и генетическую гетерогенность популяций.
Не будем подробно останавливаться на анализе динамики численности Homo sapiens - этому посвящена обширная литература. Заметим лишь, что рост численности скоррелирован с эффективностью преобразующей среду деятельности, приобретающей все более глобальный характер и наносящей все больший ущерб самому виду.
Любопытно, что и согласно рассуждениям физиков и биологов оптимальная численность вида Homo sapiens на планете не должна превышать 500 млн человек [12,13,14]. Сегодня все более ясным становится, что устойчивое существование Homo sapiens на планете не определяется обеспеченностью человека пищей, водой и воздухом [15].
На протяжении всего периода научного творчества - от юношеских путевых заметок до статьи 1944 г. о ноосфере - В.И. Вернадский рассматривает <человечество, взятое в целом>, , говорит о <всех людях>: <Есть, однако, многое, общее большинство людей, есть такие выводы, которые будут приняты необходимыми всем людям, и это составляет наш разум> [4, с. 153]. <Человечество, взятое в целом, становится мощной геологической силой. И перед ним, перед его мыслью и трудом становится вопрос о перестройке биосферы в интересах свободно мыслящего человечества как единого целого> [11, с. 241].
Однако, взгляд на вид как на <единое целое>, как на гомогенную совокупность противоречит современным представлениям популяционной генетики. Со времени классической работы С.С.Четверикова [16] известно, что популяции всех видов живых организмов в высшей степени генетически гетерогенны. Это касается любых признаков и свойств - морфологических, физиологических, биохимических, включая поведенческие и любые признаки приспособленности, для человека - признаки интеллекта. Генетически гетерогенны и все популяции человека, вида Homo sapiens. Просто и ясно это показано одним из выдающихся эволюционистов-генетиков Ричардом Левонтином [17]. Всеобщность генетической гетерогенности популяций - не гипотеза и не теория. Сегодня это утверждение имеет силу эмпирического обобщения [см. 18,19, 20]. В природных популяциях, в том числе в населениях человека, в буквальном смысле слова нет двух идентичных особей.
Генетическая гетерогенность популяций означает, что по всем признакам, в том числе и по признакам поведения, интеллекта, особи Homo sapiens неизбежно будут между собой различаться. При этом даже многие биологи думают, что генетическая детерминация признака подобна приговору, не подлежащему обжалованию: если генотип <хуже>, то и значение признака, например, интеллектуальные способности, всегда <хуже>. Однако между генотипом и значением признака, определяемого этим генотипом, нет взаимнооднозначного соответствия. Р.Левонтин повторяет: <Генетический не означает неизменный> [l7, с.122, 128].
Рассмотрим особенности проявления признака на простом примере. Пусть среда обитания популяции, возможно н популяции Homo sapiens, сильно изменяется от момента времени t1, к моменту времени t20. В момент t1возьмем в популяции две особи - генотипа А и генотипа В. Пусть значение какого-то жизненно важного признака у особи А будет равно а1, а у особи В равно в1 пусть а1( b1. Пусть в момент t2, значения признаков у особей таких же генотипов будут а2, и b2,. Вопрос: будут ли различия по значениям признаков одинаковыми в t1 , и t2? Другими словами, будет ли выполняться равенство а1- b1= а2 - b2?
(1) Действительно, в ряде случаев возможно, что а2 = а1+k и b2=b1+k, где к - какое-то число со знаком плюс или минус. Т.е. насколько генотип А был лучше генотипа В в среде t1 настолько же он лучше в среде t2. Это случай аддитивных генотипических эффектов.
(2) Однако не менее часто мы наблюдаем другие соотношения: а2= а1+ka и b2=b1+kb , причем ka не равно kb. т.е. разные генотипы по разному реагируют на изменения среды, бывает даже, что в итоге а2< b2: А <лучше> В в среде t1 и А <хуже> В в среде t2! Например, ученый-одиночка, отличающийся колоссальной научной продуктивностью в условиях уединения и неспешной работы, может оказаться почти беспомощным, если его поместить в интенсивно работающий исследовательский коллектив, поручить ему решение к определенному сроку конкретной задачи. Напротив, исследователь, легко вступающий в контакты с коллегами, эффективно использующий поступающую от них информацию и успешно решающий частные задачи, которые, скорее всего, он сам и не формулировал, окажется просто не способным к полностью самостоятельной работе в уединении. Это - случай неаддитивных генотипических эффектов, говорят, что в популяции имеет место взаимодействие генотип - среда, т.е. по значению признака особи разных генотипов по-разному реагируют на изменение среды. Сегодня известно, что взаимодействие генотип - среда широко распространено в природных популяциях и обусловлено не эффектами каких-то отдельных генов, а в целом генетической гетерогенностью популяции [21, 22].
(3) Ситуация еще более осложняется у животных с развитыми формами поведения
и психической деятельностью. Оказывается, что на значение признака у особи
определенного генотипа, находящейся в определенной среде обитания, сильно
влияет информация, поступающая негенетическим путем, посредством активного
или пассивного обучения, прежде всего, у особей родительского поколения,
но также и у особей своего поколения и даже поколения детей. Это естественно,
ведь в среднем дети из семей научных работников будут более успешно заниматься
научной работой, а дети из московских школ в среднем будут выглядеть более
<развитыми>, чем дети из сельских школ. В общем виде эти проблемы
в прошлые годы активно обсуждали отечественные генетики М.Е.Лобашев,
В.П.Эфроимсон, Н.П.Дубинин, Б.Л.Астауров, Д.К.Беляев [см., например, 23,
24]. В настоящее время в рамках популяционной и эволюционной генетики
интенсивно развивается особое направление -
Проблема большой генетически обусловленной изменчивости популяций Homo sapiens по признаку <интеллектуальная мощь> имеет прямое отношение к проблеме <Биосфера и Человек>.
Задача выработки и реализации биосферного мышления чрезвычайно сложна. С одной стороны, сегодня мы имеем дело с уникальным природным явлением - биосферой Земли. У нас нет возможности для осуществления стандартного пути научного поиска: нет повторных наблюдений и возможностей для сравнения. С другой, общеизвестна тенденция к нелинейности биосферных процессов. Поэтому <предвестники> катастрофы в принципе трудно уловимы и неоднозначно интерпретируемы. Действовать же нужно до начала катастрофы, когда она разразилась - уже поздно: большие системы падают сразу. Кроме того, неизбежна неоднозначность и в способах действия: какой конкретный путь выбрать? Решений будет множество, и вряд ли можно рассчитывать на результаты точных прогностических расчетов. Мы имеем дело не просто со <сложными системами>, а со <сверхсложными системами>, даже подходов к их теории пока нет.
Тогда возникает вопрос: а может ли Homo sapiens справиться с такой задачей в принципе, создать биосферное мышление и эффективно им пользоваться? Ответа на этот вопрос нет. Не исключено, что для решения задачи требуется <надчеловеческий> разум. Подобно тому, как Н.В.Тимофеев-Ресовский считал бессмысленным обсуждение проблем евгеники, т.е. проблем улучшения самим человеком [15, с.159- 160]. Если же Homo sapiens способен решить задачу, то из сказанного выше о гетерогенности популяций следует, что у человека лишь очень немногие, крайне редкие индивидуумы могут обладать такой интеллектуальной мощью, чтобы сформулировать принципы и правила биосферного мышления, чтобы научиться пользоваться этими правилами постоянно в повседневной жизни. Немногие индивидуумы будут способны понять тех, кто нашел решение. Подавляющее же большинство не будет понимать: почему грозит катастрофа? где доказательства? почему я должен жертвовать своими личными интересами даже не ради абстрактного для меня Человечества, а ради какой-то Биосферы? почему нужно идти именно этим путем, а не другим? и т.д., и т.п.
Таким образом, одно из основных условий перехода к ноосфере заключается в решении проблемы: если удалось сформулировать принципы боттеферного мышления и найти пути устойчивого развития биосферы и Homo sapiens в ней, то как убедить <человечество, взятое в целом>, следовать по этому пути? Может быть, здесь поможет свойственная виду Homo sapiens <подверженность пропаганде и средствам массового воздействия> [26, с.41].
Автор выражает сердечную признательность Л.А.Животовскому, 0.В.Кузнецовой., 0.Е.Максименко и 0.Н.Глотовой зa обсуждение настоящей работы и ряд весьма полезных замечаний.